Можно оказаться изгнанным из Аркхэма, но он останется в тебе, распустит сухие ветви по податливым жилам; теперь уже_не_доктор Крейн неосознанно отравил свое жилище эстетикой психбольницы, совокупив строгий педантизм с понурыми тонами, и кажется, словно бы по внутренностям стен этого дома вместо электроэнергии бежит смирившаяся безысходность. Здесь блекло, пусто и серо; вместо штор окна защищены от света наружным покрытием стальных рольставней с дистанционным управлением, но хозяин квартиры почти никогда не поднимает их; так, Готэм не знает об очередном чудовище, которое приютил под своим боком — город думает, помещение купил кто-то, чья работа явно требует частых путешествий, а потому тюрьма из жалюзи оправдана как защитное средство от множества местных воров; бумагам и вовсе все равно, покуда исправно поступает плата налогов — яды Крейна договорились с нужными людьми, нашли ему надежную крышу в блоке организованного криминала; человек по имени Роберт Стонем официально существовал и был прописан в этом доме, правда, в мире настоящем, осязаемом он был полной пустышкой. Однако, страхи людей, которые позволили ему жить в документах, были более чем реальными.

Здесь все расставлено по местам; корешки старых книг обсессивно-компульсивно организованы по рядам небольшой личной библиотеки, занимающей всю стену гостиной комнаты, рядом с которой было расположено одно кресло с возвышающейся сзади лампой. Перед сиденьем прозрачный журнальный столик, на котором спят книги новые, не вписывающиеся в уважительные классические труды, занявшие почестные полки, но коим бывший профессор все же дал шанс на прочтение, зацепившись за что-то знакомое или полезное. Художественной литературы здесь по минимуму, и чаще всего она носила в себе оттенки мрака или антиутопии; Оруэлл бы никогда не пожал руки Аллана По, но в этом доме они могли жить рука об руку, по соседству с исследованиями Ивана Павлова. На кухне и в ванной — все тот же педантизм; возможно, что еды для Крау здесь было больше, чем для самого Джона, а главенство в кафельных стенах было отдано простому хозяйственному мылу вместо широкого выбора комфортов от потребительства двадцать первого века. Одноместная низкая кровать занимала только лишь небольшую часть спальни, покуда остальная ее площадь была отдана под минимальное подобие лаборатории, встроенной в письменный стол; работать Крейн предпочитал в других местах, чтобы в случае обнаружения его дом оставался местом анонимным, посему безопасным. Под кроватью была спрятана старая швейная машинка, оставшаяся еще от бабушки — иногда пошив деталей костюмов действовал почти медативно, временно успокаивал беснующихся на дне сознания голодных чертей, отправляя их спать в астрал. Редкие капли крови на материалах свидетельствовали о том, что порою эта привычка имела свои последствия для пальцев Джонатана; он и не был против, частичка ДНК добавляла в изделия особую аутентичность.

Тут так же одиноко, как и чисто, поэтому у ворона нету клетки — и только ласка приучила Крау не покидать стены квартиры всякий раз, когда Крейн открывает входную дверь, а запугивание вшило в плоть птицы дисциплину испражняться исключительно там, где дозволено. В остальном дом кричал: здесь живет одиночка, не планирующий менять этого обстоятельства в своей жизни, упивающийся вакуумом вместо души; лишь постоянно включенный радиоприемник с кухни бросался в самодостаточность Крейна камнями из психологических учебников — все же голодаешь по человеческому голосу, все же изнываешь от вечной тишины; Джон игнорировал крики профессиональной деформации, обращенной против самого себя же, не признавал этой маленькой истины, латая смысловые погрешности изящно и складно — новости важны для планирования, а музыка благотворно влияет на мыслительные процессы. Только и всего. Мое одиночество добровольно. Коли бы меня не отвергли, я бы все равно избрал этот путь. Пугало поднималось из темных закромов и шептало в затылок — гнусная ложь, и ты знаешь это. Крейн за это зашивал ему скверный рот; черными толстыми нитями по жесткой ткани устрашающей маски.

До истины, почему сегодня Крейн сделал то, что сделал, он докопаться не успел — не было времени; сначала была новость, затем моментальные сборы, гонка по асфальту, убийства и крики жертв в городском парке; тепло от вцепившихся в спину рук Айви заглушалось стужей попутного ветра — хвост из ревущей от распыленного газа полиции они потеряли на одном из ранних резких поворотов, но Пугало гнал до последнего, пока не остановился в сыроватой подземной парковке дома. Посреди соседских машин мотоцикл смотрелся обличительно, новости могли догнать кого-нибудь из жителей; после того, как Крейн подаст Айви руку — единственную свободную от покрова костюма часть тела — он обязательно сделает в голове пометку спуститься сюда еще раз, чтобы поменять номера на средстве передвижения. Однако, сейчас совсем не об этом; паника пока что обгладывает бдительность людей, жадные до мяса пасти выросших на равнине парка гигантских росянок отвлекают их от лежащих под носом улик. На миг, перед тем как отцепить пальцы, Крейн поймает взгляд Айви сквозь свисающую на глаза рваными редкими нитями маску и напомнит ей, что у нее всегда есть выбор. Конечно, один из возможных вариантов он считает более благоразумным.
— Можешь скрываться у меня первое время, пока власти не отвлекутся на что-то новое. Я предсказываю минимум одну секунду и максимум одну неделю перед следующим катаклизмом. Готэм прекрасное место для таких, как мы.

Крейн снова ставит себя в один ряд с Айви. На этот раз — точно не безосновательно. Неблагополучность этого мегаполиса играет эко-террористке на руку, дает столь видной фигуре на этой шахматной доске шанс на невидимость, шанс на мир и покой. Всего несколько дней вне зоны комфорта, чтобы затем вернуться в свой зеленый микро-рай, разве это не выгоднейшая сделка с жизнью для мета-человека, только что обрушившего планы одного из последних старающихся сделать хоть что-то хорошее политиков? Любое другое место на земле надело бы на запястья Плюща поучительные кандалы, и природе пришлось бы защищаться без драгоценной помощи сподручной, но здесь, в Готэме — лишь бутафория тюрьмы, пластмассовый Аркхэм, почти что пансионат и место отдыха для отравленных умов; это — добрый город для злых, в нем и оживший ужас во плоти может обернуться дружелюбным лицом, что обитает не только в кошмарах горожан, но и просто — квартира номер шесть, первый этаж; Пугало не любит лифты — они пахнут лишней социализацией, ненужными глазами и ушами. Оно предпочитает оставаться невидимкой; когда страх обретает четкие очертания, он перестает быть устрашающим, мельчает в размере; ибо глаза у него велики только в темноте.

Открыв входную дверь, Крейн придерживает ее, чтобы живительный дух природы проскользнул в бездыханную пустошь. Непривычность собственного поведенческого паттерна обезоруживает его; в тот день, даже без маски и оружия будучи в ее обители он чувствовал себя более защищенным, нежели сейчас под гнетом своего милосердия, пускай и в полном камуфляже. Шутка ли, сбить себя с толку; кажется, даже Крау что-то понимает, когда прилетает на звук и пикирует ему на плечо, любопытственно обращая смоляные глаза-бусы на гостью, которой не должно было быть.
— Здесь нет ни зелени, ни солнца, я знаю. Но зато здесь безопасно.
Пугало смотрит куда-то вглубь гостиной. На одно-единственное одинокое кресло у книжной стены. Звуки радиоприемника с кухни впервые кажутся мешающими, потому что не дают в полной мере воспринимать вторую живую душу в этих стенах, считывать слова и биение сердца.
— Я отдам тебе спальню, там ты можешь прорастить что-нибудь для уюта. Но если у тебя есть альтернативы для убежища…
Ворон не дает договорить, требовательно забирает внимание на себя, деловито каркнув и перелетая на плечо Плюща. Крейн почти что закатывает глаза, издает вздох забывчивого человека.
— Ах да. Это Крау. Он абсолютно ручной.
Приемник чертовски хочется выключить. Он нарушает равновесие.

Носоглотку приятно горчит от кокаина; Пингвин словно гусеница из известной английской сказки выдыхает кальянные пары — вместо чистой воды в животе кольчатого восточного сосуда небольшой процент алкоголя, фильтрующий сквозь себя поступающие потоки дыма, среди горьких нот которого можно было бы расслышать не спутываемый ни с каким другим запах марихуаны; вечеринка еще не в самом разгаре, гости только-только собираются, поэтому электронная музыка пока что не оглушает и не отдается в груди громким ритмичным басом, зато свет уже давно оглушен до полностью затемненного помещения, чей цвет похож на очень темный фиолетовый, а местами стены украшают неоновые вставки, яркие надписи, граничащие между гламуром и намеренной похабщиной; в теневых углах уже разгуливают облаченные в сверкающие наряды танцовщицы, непременно с добавлением вычурных перьев, что дань то ли стилистике несравненного французского кабаре, либо одной из многочисленных аллюзий на мир птиц. На бедрах Освальда отдыхают чьи-то стройные ноги, обутые в двадцатисантиметровые черные стриптизерские каблуки с красной лакированной подошвой; их обладательница наемница Кобблпота, трепетная блондинка по кличке Сойка, периодически наклоняющаяся поближе к хозяину, чтобы вдохнуть дыма из трубки его кальяна и многозначительно выдохнуть ему в районе безобразных бордовых губ; иногда она дразнится, гуляя пальцами с когтистым красным маникюром по затянутым в дорогой пиджак плечам, гладит императорские погоны по направлению перьев; однако, пока что ничего чрезмерного — вечер только-только начинается, и уединяться Пингвин не спешит; возможно, сегодня здесь будет оргия, возможно, массовый трип, скорее всего — все и сразу. Сорок четыре года это не совсем юбилей, но Освальду только дай повод: не слишком экономно, о, но для того он и зарабатывает всеми честными и нечестными путями эти деньги, чтобы спускать их на свои приземленные удовольствия. Смерть в Готэме как обычный понедельник, а Пингвин слишком любит эту жизнь и себя в ней, чтобы откладывать яйца на черный день. Черные дни он любил устраивать своим конкурентам, и желательно, чтобы те оборачивались в вечность.

Брюса Уэйна Освальд как всегда не ждал и как всегда отправил пригласительный, ибо иначе и быть просто не могло; золотой недальновидный плейбой, по всему своему виду коротающий все свои будни в спортзале, наращивая мышечную массу и теряя массу нейронную, никогда не удосуживался прийти к Оззи на торжество по любому поводу, зато последний приходил на его вечеринки почти что исправно; подобный игнор приводил к тому, что отправляемые как символичная дань подарки от Уэйна воспринимались большее как матерный посыл, чем, ну, подарки — впрочем, Освальд все равно малодушно их принимал, все равно продолжал слать чертовы приглашения и все равно не мог не считываться с компанией Уэйна, против которой не имел совершенно никакого компромата. Самый большой парень в экономической песочнице Готэма, насквозь пахнущей грязными деньгами, отчего-то был самым чистым, но Кобблпот слишком любил свой недюжинный ум, чтобы сомневаться в себе и подозревать утекшую от него ценную информацию о делах конкурента. В конце концов, душа его оставалась относительно спокойна: производимые товары у них были в основном кардинально разные; в технологии Оззи особо не лез, ограничивая их производство у себя оружейным бизнесом, непременно самым что ни на есть подпольным. В общем, вы поняли. Явление Брюса не испортило бы эту вечеринку в той же мере, что и не украсило бы ее. Однако, не столь давно представленный миру его мелкий отпрыск, вестимо, вывалившийся из лона какой-нибудь дорогой проститутки, сумевшей каким-то образом шантажировать Брюсом достаточно, чтобы тот забрал ребенка, удивил Кобблпота слишком сильно. Настолько сильно, право, что он задумался, нет ли в кальяне галлюциногенов ради полной аутентичности с кэролловской сказкой, но нет, Освальд больно хорошо разбирается в трипах, чтобы не различать их друг от друга, так что — Дэмиан Уэйн абсолютно настоящий, блять, и это совсем не смешно.

Освальд выдерживает паузу, смотря на мальчика снизу вверх со своего сидячего на диване положения. Лицо у него не то покер-фейс, не то медленное осознание перед молнией шока, не то просто какой-то смиривший дзен; Освальд выдыхает в сторону мальчика длинную струйку дурманящего дыма, изучает это видение, но Дэмиан не испаряется, и белые клубы расступаются, снова проясняя его силуэт. Освальд вздыхает как-то совсем удрученно. Ноги Сойки с колен он не убирает. Краем глаза он смотрит на свору своих бравых охранников, смотрящих на происходящее с лицами раскаивающихся шкодливых щеночков и понимает, что где-то к полуночи вместо боя курантов клуб услышит его выстрелы — по пуле каждому долбоебу, не сумевшему выпроводить из клуба отпрыска Уэйна. И нет, блять, Оззи понимает — это ребенок чертового Брюса, его нельзя просто послать нахуй, иначе на следующее утро биржа пошлет нахуй тебя и твои дешевеющие по геометрической прогрессии акции, но сука, сука, сука. Ладно, Кобблпот порешает этот вопрос, пока клуб не успел стать инсценировкой страниц де Сада, Пингвин он, в конце концов, или нет.

— Дэмиан.
В скрипучий голос большой птицы прокрадывается ложка меда.
— Можешь звать меня Оззи, к чему весь этот официоз?
Сегодня Кобблпот точно будет убивать. Много. И пить. Ничуть не меньше.
— Ну прямо уж есть все. Детей на вечеринках клуба у меня еще не было, считай, подарок не только символический, но и, своего рода, у-ни-каль-ный.
Ладонь в облегающей черной перчатке непроизвольно сжимается вокруг щиколотки Сойки, скорее всего, оставив потенциальный синяк, но девочка не брыкается — она знает, что папочка иногда должен выместить куда-то свою злобу, чтобы продолжать держать лицо. Бриллианты, которые он дарил ей вместе с, справедливости ради, редкими синяками, компенсировали ей душевное негодование сполна.
— Смотри, Уэйн-джуниор. Ты сейчас сядешь рядом со мной, закажешь все, что тебе нужно, кроме алкоголя, и позвонишь отцу, чтобы он пригнал за тобой водителя, не то звонить ему буду я. Ты доешь, допьешь и послушно пойдешь в машину, потому что пригласительный был только для твоего отца не без причины. Понимаешь, Дэмиан, это вечеринка для взрослых, то есть очень скучная, и тебе на ней будет очень, очень скучно, а я не хочу, чтобы маленький принц скучал. Мы же договорились?

Пингвин улыбается одними губами, безоружно, как профессиональная нянька, но вместо глазниц у нее голодные дула заряженных пистолетов, а заботливая рука ласкает лишь лезвиями кастета. Загвоздка в том, что у няньки нет личного номера Брюса Уэйна, в это время суток компания уже не работает и ответит на звонок чертовым автоответчиком, и единственный способ избавиться от Дэмиана в кратчайшие сроки при условии его отказа (дети, чтоб их побрали черти) это обратиться в полицию. Освальд не любит обращаться в полицию. У него есть свои купленные люди там, но если они приедут в полицейской машине, то привлекут слишком много внимания к клубу, который вскоре будет покрыт слоями ангельской пыли вместо арктического снега, а если приедут в личной, то люди Брюса легко догонят, что Освальд имеет коррупционные связи, что совсем не на руку, когда речь идет о конкуренте, на которого у тебя нет абсолютно ничего. В общем, вы поняли. Пингвин просто хочет отдохнуть. Пингвин просто избегает проблем, которые сможет решить, но очень уж не хочет. И вообще. Пингвин просто не любит детей. Совсем. Принципиально. И если уж вынашивать яйца, то только золотые и только свои, а.

The outbred cur puked up by the streets is very unsurprisingly a host of a voracious appetite — with wits to come with it he bites into the fattest and juiciest piece of flesh with a playful ease as soon as it looms before him. The notorious (bastard) horse breeder arrogantly titled the 11th Duke of Cavendish is the prey that acts as the hunter himself — a fairly rare guest in Birmingham, he looks at the local renowned bookmaker slash horse trainer as if the latter has just stolen his entire stables contents and is about to open his filthy mouth for voicing out an uncalled-for fortune; nonetheless, the Duke’s precious crystal lips are free from such down-to-earth commentaries and his entire cold dignified presence expresses a contemptuously composed (dis)respect. Instead of bullets they shoot at each other sharp mirrored glances: I know that you know that I know, as if they’re saying to each other, with the Duke being perfectly aware of Lane’s illegal activities beyond what’s on the surface as well as his perfect army records, and Johnathan very well understanding the degree of spider-web influence and elegant fraud that marked Andrew’s hands all over with blood-red invisible capillaries. That day they became mild partners in moderate crime as the half-gypsy half-brummie hound turned into a royal watchdog as well as ensured that, no matter the outcome of the race, Lord Cavendish would end up with the same dirty high profit; nonetheless, there are no rooftops on the streets hence making the sky your only limit — the Duke hints he has more important vacancies to fill in with those that prove worthy of them, and with a military excellency of one little Lane he stands all the chances; Lucky Johnny, as his largely spread manifold family would call him, may have been a sad breed but passing British Army exams still gave him a hint of class well-polished with patriotic principles.
The security service is a breeding ground for potential blackmailing opportunities, designed to only keep files on those that pose danger to this country and yet privily hoarding information about one in a hundred and sixty adults, picking the biggest, the fastest and the smartest no matter how clean their reputations are; as Johnathan’s utility becomes more and more sheer in Andrew’s eyes, he expresses a desire to put him in MI5 expanding the watchdog’s observant territory not only in width but, more importantly, in depth. John knows damn well he’s not the first one to be granted such a questionable privilege; it may seem being part of military intelligence services gifts you with higher power and yet it also sews a ticking bomb of usefulness expiration date into your very skin, and thus with the end of your noble highly paid slavery comes your comfortable fresh grave specifically designed to put you to sleep away from all the confidential knowledge that you so insatiably absorbed for your Master. However, as non-ecstatic as Lane was, spitting out a piece of high quality meat is even more stupid than signing a contract with the Devil; Jonathan’s greed nods in agreement while his rationality whispers to be in constant alert for better opportunities while spending time next to the Duke during the next few months — apparently, there was a good deal of studying to be done in order to be fit for the offered servant position and a great bit of digging into Andrew’s business so that John knows exactly where and whom to sniff when the time comes. Lane gropes the allowed documents carefully and caresses a few holes pointlessly draining his Master’s vast finances, but doesn’t yet get impudent, keeping silent about his ideas until the right time comes — step by step, day by day, word by word; in the car driving to Chatsworth House he allows himself to question whether the Duke ever kept advisors outside the regular espionage comfort zone; the old prick pays him a sophisticated gaze with foxy distrust hidden between his crow’s feet — not unless they have something useful to say instead of beating around the bush, Jonathan. That, of course, wasn’t a direct citation — Lane would be damned if he could remember the posh demagogic rejection addressed to him word for word, but catching the very essence has been one of his many talents; the future was soon to show him that everything mattered, not just the core but all the little details surrounding it, deceivingly insignificant at the first glance. It’s undeniably very fortunate that hunger has the magic of turning one into an impressively fast learner.
Merely sixty miles from Birmingham to Derbyshire and what a grand difference does it make; back there Lane’s habit of wearing suits which psychologically straightened his spine and covered him with a feeling of importance made him catch quite a lot of (un)asked attention, but here he almost merged into the walls as invisible as any other slick-dressed help. The only thing that gave off his subtly higher position was his necessary presence by the Duke for the lion share of his hours spent in the House; while in there, he hypnotizes the many artworks dressing up the tall walls not as an aesthetic admirer but rather as a monetary worth vivisector; all these sums of money spent just to cheer up the eye — what a waste it is and it breaks Lane’s heart (given the latter’s existence) much more substantially than the gloves on Lady Matilda’s hands. Jonathan is as sensitive as a rock when it comes to funny nicknames, yet retains a degree of revengefulness, not kissing the hand in obeyance of their conduct code but squeezing it instead as if she was a not so crucial business partner of his.
— Likewise, — he smiles too unceremoniously for this gloomy luxury and the rain doesn’t help him, not one bit.
The Duchess behaves like a Matilda but dresses like a real Tilly — her outfit would easily harmonize his hometown’s worst nooks and crannies, and that skirt — it’s just offensive to the Great Stairs she’s standing on, but Jonathan isn’t judgemental, not when her father’s tone gives off a sense of adoration that John had never caught in him before. The youngest child and the only daughter — this emphasis is no joke, cannot be. A week later she will be sitting on the Duke’s left side, where the heart is, and Lane will occupy the seat next to his red right hand that sends the impulses to the left, logical and reserved side of the brain. The groomed mongrel does not believe in coincidences; perhaps, when he catches her eye, she can feel it too — John finds it amusing to cause her visible strained uneasiness. That day, William Turner’s work had been delivered to be hanged in the cabinet; a week ago Jonathan noticed the Duke was in search of a new awe for elderly eyes and carefully suggested he should go for something that would dilute the concentration of heavy antiques with a fresh uniqueness of style and still belong to the classics for maximization of the investment worth — like the Scarlet Sunset which, I came to notice, is very handily auctioned tomorrow, murmured Lane, further emphasising that Lord Cavendish had under control a big chunk of the guest lists with blackmails, hugging their necks like steel chains, therefore, his only appearance at the auction should be enough for them not to dare raise the stakes shall he express his will to buy the painting. It’s a nice investment, you see, that will attract a lot of souls ready to pay good money in case the Chatsworth house ever becomes public. Here, Jonathan stops for a moment, letting the unsuggested suggestion sink in; he then changes the subject like a lazy trickster bringing the Duke’s attention to the fact that Turner is desired by multiple museums around the world, from the conservative National Gallery in London to the more contemporary LACMA on the opposite continent; therefore, should he ever wish to rent out the painting, Jonathan is happy to pick a single exhibition that will cover the entirety of the cost in one go. Andrew demandingly reminded Lane his mission here was preparation for the service in MI5 but still listened to the advice. An invitation to have a snap at his right hand followed soon and Lane wasn’t foolish enough to reject. Wait a second, I said snap? Dinner. What was meant is dinner. Lane acquires new lexica as trophies and gradually sinks them into his flexible tongue. In his scalp, however, he’d still describe fragile Tilly as completely yampy for eating from disposable cutlery.
— How many girls today dream of becoming ladies, Sir? — Jonathan starts imperturbably, confidently stepping on the unauthorized territory of the Duke’s questioning stark expression, — And how many parents prefer to raise ladies instead of doctors and white collars?
Lane doesn’t bother ridding of familiarity as he speaks to the Duke himself — after-all, he’s not here because he begged to, but because Andrew needed him in one way or another; the less delicate pathos there is in your wordings, the less is the space for manoeuvre, or so Cavendish-senior might have thought. John continues immediately while he has his undivided attention; he knows it may not last for long, — I was surprised to find one of your mansion houses is listed as neglected, as it seemed like a wasted potential, — oh, Andrew knows very well potential for what, doesn’t he, and so Lane doesn’t spell out the terrible word “laundering” out loud in front of the Queen’s noble portrait, — The Compton Place in Eastbourne, Sir. Then I allowed myself for some research and saw the Cavendish family rents it out to a certain Ladies’ College of English since 1954. I must say, their business is going rather unwell with demand dropping further and further down with every single year. The reason their owner is still having oysters for breakfast is that they proclaim open doors every Saturday of the week, apparently it is free and designed for parents potentially looking to send their daughters for study there. Yet, a proper tour with the Principal and all snacks on territory cost money and, if you ask me, this seems more like tourism and less like education. If I have your permission, I could find you a more successful language institution to deal with that would allow boys in as well. I would specifically insist on a more cooperative management that would acknowledge the real owner of the building.
The books Andrew told him to read jump out of his mouth as little cameos; on their first meeting his speech was much different from what it is today, which is still far from perfect but already tolerable for the delicate ears of the blue-bloods even generously spiced with the stubborn accent. It is that moment Jonathan knew he hit not a nerve, but a jackpot box, though Cavendish still asked Lane if he remembers that he has other things to do. Jonathan nods, adding that he can mix business with business. Later on, during a meeting with William Cavendish, viscount Mansfield, the Duke mentions to his son the matter and highlights that it was Jonathan Lane’s idea. The Master’s mongrel hound retains complete silence as he digests the growing tension in the room, finding a certain pleasure in it. One more nail in the coffin: he was damn right. Andrew isn’t nearly as fond of Willie as he was of Tillie, and it well seemed like the feeling was mutual. John slightly bows his head in a farewell, but his lips draw a cold smile. The look on the viscount’s face was indeed beautiful — as moody as their beloved country’s firmament.
Today is a busy day for the Duke and an easy one for Lane, as his personal coach into deception and aristocracy goes on to deal with matters that are not any of his business (yet). The green book with golden engravings proved to be only a little more useful than the meaningless poem father and daughter would read to each other by heart; “Elements of Law” despite the catchy title was nothing but an outdated philosophical work written before Cromwell would so kindly revolt against the King. Amused, Lane obeyed and read it nonetheless sincerely trying to see Andrew’s point of suggesting this to him and hence adopting some of his paradigm. There was nothing the Duke would give him for no reason, unlike with Matilda whose cute blonde head was full of poems and sanitized butterflies. As he finishes the last sentence, John feels an irresistible desire to smoke and possibly cough all these words away — a quick peek at the window summons him outside for a short stroll; it was moments like these when he would observe the grass under his feet mixing with the clouds of exhaled smoke and catch a surreal feeling of being back home. Instead of nostalgia it brought him determination.
Deeper into the garden labyrinth is the fountain and beside it is the awkwardly hunched figure of one little Mod. John wouldn’t discuss a family matter with the Duke, noticing the hot ground of conflict way before he’d make a mistake of voicing a commentary. From what he could grasp a week ago in the library, Matilda’s mother was of great importance for her widowed husband and of grave concern for her daughter. Somehow, the Saturday charity event with the fund in her name, which John may or may not end up attending, didn’t make her awfully happy — logic-wise, Lane would easily side with the Duke, although he knows Sir wouldn’t be satisfied if the witty watchdog dared to touch the topic. So, Lane doesn’t. Of course, in his own way.
— A lovely, lovely painting you have here, luv, — he speaks out from behind with affectionate mockery, still holding the cigarette in his mouth, — On the surface one could see poor greenery maintenance, but digging deeper and… — he bends over the back of the bench and takes the cigarette into his hand to allow a more serious tone of voice. John catches her eyes, explores them attentively, muttering: — I see a lot of pain, a weirdly familiar prison and imminence of death. Looks a little too authentic to be nothing more than trendy dark self-expression as for me, — oh, it is exactly what it looks like to him, but hey, Lane could analyse a thing or two from last week’s conversation, — So, a penny for your thoughts, Mi-la-dy?
The way he addresses her is even less formal than a diminutive Tilly. He just couldn’t fucking help it.