Мир постепенно начинает звучать спустя годы молчания - Каллум вслушивается, пока под ногами хрустит осенняя листва по пути к кофейне. Лондонский ветер, как всегда норовящий снести с ног, атмосферно воет, пухлые голуби ворчливо-воркующе возмущаются хмурой погоде, воздух бьется в трубах, бьет жалюзи об окна, взбивает волосы и листву - мир, оказывается, не статичный и привлекательный в своей обыденности. Каллум поднимает голову и смотрит на небо, в последнее время все чаще вспоминает, как это делать. Небо не отвечает взаимностью так, как раньше, но хотя бы не отворачивает головы - Каллуму достаточно и этого.

Ему просто кажется, что он впервые смог прикарманить себе кусочек от космоса. Хотя бы самую малость - ему и ее много. Воздуха в легкие стало поступать больше - на самом деле, воздуха всегда было одно количество, но словно сами легкие стали охотнее дышать. Временно нет нужды репетировать роль покойника, дышать мелко-мелко и ждать, пока вселенная смилостивится и добьет сама. Появился смысл жить - у смысла были любознательные глаза, расставленные широко друг от друга словно в попытке ухватить побольше от панорамы. У смысла бледно-карие радужки, напоминающие латте или молочный шоколад, маленький запоминающийся рот, острое лицо, как только готовящаяся упасть звезда, и бледно-золотые, как уставшее солнце, волосы. Самое ценное, что есть у смысла - пожалуй, все, что покоится за этим. Чистота, которую Каллум боялся испачкать собой - и тем не менее, тянул руки, вытирал, обнимал, надеясь, что его гравитационное поле никогда не окажется для нее достаточно тяжелым.

У депрессии есть свойство отпечатываться на других быстрее, чем у счастья. Точнее, счастье так не умеет совсем. Но Иннис все-таки умудрялась не пачкаться и даже очищала сама - Каллум начал чаще спать, меньше курить и даже не каждый день пил. Каллум почти перестал злобно шутить над коллегами и изрыгать саркастичный яд на менее вовлеченных студентов - больше незачем, есть на кого потратить ограниченную энергию. Когда-то он сам был чист и добр, когда-то он умел мечтать и мечтать очень смело, хотел, жаждал, вожделел найти музыку вселенной, поиграть на всех ее струнах, но красивая теория уперлась в глухой тупик, мир оглох, две трети денег налогоплательщиков уходило на создание нового оружия, две трети окружающих его мечтателей бросало физику и уходило в финансы, бросало астрономию и уходило в ядерку, человечество хотело насилия и давно перестало мечтать о космосе так, как он привык - оно мечтало иначе, желало колонизации, еще одной планеты, из которой можно выпить все ресурсы, поиграть в инстинкт самосохранения и броситься искать новый дом.

Жалеть о несправедливости, о насилии, о жестокости, боли, агрессии, недальновидности - это возвести себя в ранг Бога, посметь осудить мироздание; поведение людей легко объяснялось их же нейро - и просто - биологическим строением; и все же, Каллум не мог прийти к смирению до конца - он тускнел, ожесточался, превращался в насмешливую злую собаку, которая зачем-то кусается только на словах, а сама лижет руки каждому прокаженному и жалеет, жалеет, жалеет. Собака и Бог, но ни разу - не человек. Пока Иннис не пришла и не нашла ошибку в его старых исследованиях. Пока Иннис не предложила новый виток - новое дыхание для теории струн, которые снова можно перебирать. Закономерно, что Каллум взволновался и больше не смог ее отпустить - непохоже, чтобы она тому противилась; социум вокруг совсем размылся, стал незначительным. Каллум вытащил ее в кафе в выходной - впервые вне университетских стен; слишком невыносимо было ждать до понедельника.

Говорят, про них шли слухи - двух нелюдимых фриках, общающихся чуть чаще, чем принято при их социальных ролях. Преподаватель и студентка, избитый соблазн, клишированное помутнение рассудка; Дойлу было трудно их понимать, и он перестал пытаться - жил вне подобных смысловых контекстов и прежде, чем рассмотреть ярлык, видел человека. Искрится или не искрится? Ищет или не ищет? Борется или покорен? Имеет значение только это; имеет значение только горячий энергетический ком внутри Иннис, об который он греет руки и сердце; наверное, нормальнее было бы вожделеть тело, но Каллум осторожно хотел поглотить ее всю - так, как и принято черным дырам. Это противоречиво желанию не пачкать ее собой, и Каллум боролся - сдерживался достаточно, чтобы продержаться полтора месяца, прежде чем назначить встречу в неофициальной обстановке. Все еще по делу, все еще о звездах, и мироздании, и прогрессу диссертации, но... стоит ли продолжать обманывать себя на пятом десятке жизни, когда занимался этим все минувшие сорок два года. Какие-то числа. Что они вообще значат.

Двадцать седьмое октября две тысячи девятнадцатого года, воскресенье. Линейность, имеющая власть только в трех измерениях - дальше царствовал парадокс. Во всех остальных измерениях время танцевало, растягивалось, шло назад, вперед, наискосок, по спирали, в воронку - как в психике, только наяву. Танцующее время возникло после большого взрыва - резонно спросить, а что было "до", но сама концепция "до и после", сама тяга к причинно-следственной логике, рождена исключительно временем, которое родилось после взрыва, а значит, до него не существовало самого "до" - головоломка, которую никогда не понять без смирительной рубашки, только смириться и принять, что математика ошибается меньше, чем подверженный когнитивным искажениям человеческий мозг. С учетом всех этих факторов, можно ли продолжать делать вид, что возраст и прочие количественные и качественные описания имеют значение? Но люди продолжали говорить о них, а Каллум продолжал игнорировать. Он хотел думать, что она тоже.

В конце-концов, у самой вселенной еще нету определенного возраста, и это не мешает ей просто быть. Имеющиеся данные все как один противоречили друг другу, и научный мир продолжал искать новые способы сосчитать сокровенную цифру, хотя, на вкус Каллума, он скорее хотел бы понять не "сколько лет", а "какого черта". Феномен жизни сам по себе удивлял. Как давно Каллум не удивлялся феномену жизни - Иннис взяла и посмела вернуть его искру. Теперь он снова осторожно всматривался - в научные пустоты, в светлячков на ночном небе, в ее зажмуренные глаза. Почему-то они зажмуренные, словно кто-то сделал ей больно. Это странно - видеть ее любознательные глаза невидящими. Еще страннее - чувствовать чужую боль.

Каллум осторожно наклонился и убрал из ее уха второй наушник, оставив его лежать на ее одежде, как упавшую сережку. По инерции хотел выпрямиться, но решил, что может позволить себе одной рукой ее приобнять - неловко, почти невесомо, слегка прижимаясь нижней частью щеки к пушистой макушке. Теперь уже смог отодвинуться, сесть за стул напротив и расположить ладони на столе, иррационально не торопясь доставать ноутбук с заметками и проверками гипотез, которые он сделал в ночи. На левом запястье две длинные глубокие ссадины - сегодня утром Вантаблэк будил почти не спавшего хозяина особенно рьяно. Может быть, знал что-то, чего не знает он. Да нет, глупости. Осеннее обострение у котов.

- Не думал, что застану тебя здесь так рано, - по его подсчетам оставалось еще двадцать минут до назначенной встречи; он хотел прийти раньше, согреть это место для нее, но не вышло - возможно, она прочла его мысли и решила поступить так же, - Спасибо, что пришла.
Что еще можно сказать из того, что хочется прокричать в лицо? Спросить, какую музыку она слушала в наушнике? О чем говорят люди, если не о небе? Каллум не знает и не слышит подсказок слаборазвитой интуиции, но точно чувствует, что не хочет обнять ее цифрами вот так сразу. Чем-то этот день должен отличаться от будних. Удивительный феномен жизни дал маленький шанс - будет опрометчиво не воспользоваться им, пока луна еще не выпала из орбиты земли, пока спутник танцует с центром своего мира, пока не погасло чертово солнце, пока их галактика не превратилась в камни и пыль, в то время как зажигается какая-то другая. Он не имеет права. Вечный цикл жизни, но только одна жизнь - их.

И все-таки, что-то не так.
- У тебя все в порядке, Иннис? Я вижу твою боль без очков. Обычно ты другая.
Обычно Иннис теплая, как щадящее солнце, но сегодня на ней холодные кратеры - погасшие не по своей воле, оттого темные и слишком живые; слишком знакомые ему, словно ему все-таки удалось, удалось запачкать. Так нельзя, у Иннис нет права на грусть - иначе он снова потонет. Какой животный эгоизм. Каллум ловит себя на нем, чувствует угрызение совести за такую мысль, но ничего не может с ней поделать, прикусывая щеки изнутри, как обычно делал при нарастающем психическом напряжении. Говорят, таким его взгляд делался больным и нехорошим, но не он просил у вселенной это странное лицо. Подался вперед, опершись на локти. Сумел перебороть в себе порыв взять ее за руку. Слишком интимно - отпугнет.
- Или я просто сошел с ума? Это не будет открытием. Поставь меня на место, если так. Пожалуйста.
Каллум Дойл даже не подозревает, что время его сегодня предало. Третье измерение имеет значение, когда ты в нем живешь. Двадцать седьмого октября две тысячи девятнадцатого года Лондон перешел на зимнее время, но Каллум Дойл нечаянно остался в прошлом.

[indent] It was dramatic, as it should be.
[indent] Without drama, what is ritual?

I ring the bell seven consecutive times, once for every sin, my walking cane now beating against the door impatiently. Seven shrill sounds dissecting the organs of the place, so that there are no doubts about who exactly is waiting outside. The lights of the summery, ardent sun irritate my eyes, already stung by the sneaky sand being tossed around the city with the aid of hot, erratic wind.

— I swear to God, if this door doesn't open right now, I will reveal myself as Ali Baba, bring forty thieves and burn the entire fucking place down like it's my birthday candle, — I mutter quite loudly, though nobody listens since I came alone, feeling safe around the one who should never feel safe around me.

Tommy's been a treat for the past year and a half, loneliness bringing out the best in him — the business thrives, and so does my fifteen percent of his London income, making these little visits very delightful, smelling of whiskey, smoke and accumulation. It became clear Darby Sabini has lost a lot of influence in the capital ever since the jews combined forces with the gypsies again, so my instincts whisper it is only a matter of time before my dear childhood friend seeks a way to up the stakes a little and finds some new powerful mates to play with. Until that happens, I have chosen my side out of simplest mathematical reasoning and take pleasure in it, as, unlike with Sabini, I can very much stand Shelby's guts — he too is one of the lost ones, gnawing his way out of poverty and disdain.

His maid finally opens the door. She always does — never the master of the house, but his little slave, who, nonetheless, seems very fond of Mr Shelby, as if silently mourning his destiny, the one, which I may gently notice, he chose himself. I don't stop her womanly impulses of contained tenderness, nodding my head at all the little details of Tommy's not-so-well-being that she carefully throws at me. Here I should state that I don't fucking care about any of those, and then I shall imperceptibly add that I, apparently, lied.

[indent] I look for omens everywhere
[indent] because they are everywhere

Though it's been quite a while since one impostor jeweller fucked with Tommy Shelby again, feeling, as usual, no glimpse of remorse, I still find it awkward seeing his son around the house and very much prefer it when the little one doesn't leave his room. Sanctity of life, for sure, is a ridiculous concept, no more sensible than justice, morality and freedom, yet I can't find it in me to look into Charlie's eyes as I instantly picture how they turn into lifeless glass. Again, it isn't exactly repentance, more so anxiety, that things could have turned out far worse than they did. I can't help a hint of curiosity, too — I always wondered just how far this insane, sad creature, who by some unearthly mistake became a father, could push his luck. Rationally, I have not planted such seeds and got no intentions of trying out this sort of gardening at any point in the future. Our life is not compatible with responsibility for other souls, and it seems like Tommy has just started to grasp the bitter, yet sheer truth.

— Rumour has it, yeah, that you only leave your room at night, hissing at anybody who'd notice you like some all-up madman, swallow whatever there is left in the kitchen and crawl back here with the first signs of sunrise. If this is some sort of wilful redemption, you're wasting your time — hell is already here, and you're in charge, mate.

I tumble into his gloomy cabinet, warm-toned, which I've grown to like very much, and approach him, not in a slightest hurry to sit down — had enough of that in the car, although my bad leg likes to remind of itself when standing for too long. Still, I choose to stay leaning on my cane, looking at Tommy like a mechanic would look at a malfunctioning engine, with heavy, studying eyes — I analyse him and derive my verdict before he may have any objections.

— Your little helpful bird, God bless her soul, chirped into my ear, right, that you, apparently, fell victim of strong headaches, so strong, that you had to check in the mirror whether you've been wearing a crown of thorns — I was hoping to witness some of that agony and maybe bring along nice-nice nails for your red-red palms, but you left me hungry with your disappointingly good looks. Which leads me to something very, very important — I even saw a dream about it tonight, and believe me, it was prophetic, cause today, ya know, is Friday — I mean, you still believe that stuff, yeah?

[indent] They come to me like strays, like the damaged
[indent] something that could know better, and should, therefore — but does not

I cough instead of grinning, never growing tired of poking Tommy with his own superstitions — me being circumcised and investing into Jewish charities, funny people would always think I'd be into Judaism, obsessively, unquestionably, when in harsh reality I'm not into any kind of religion, and any kind of religion is not into me, only onto me, resting on my tongue as a lazy bullet for ears. Shelby-boy, on the other hand, majestically fits the gypsy criteria, enduing his overall crookedness with special, tribal kind of charm.

Coming up close enough to take off his glasses, I scornfully eye them for a minute, shake my head in sincere disapproval, put them inside my pocket and harshly press it against the table. A satisfying crackling sound pierces the air with my childish triumph. I shrug as if nothing happened and finally sit down opposite to Tommy, with no intention of giving him back whatever is left of that useless pair. They say Alfie Solomons eats glass and spits diamonds for a good damn reason.

— Anyway, these glasses, well... They're a joke, mate. You can't even see the present in those, ma-a-aybe distorted past at best. Inability to see clearly, in fact, is half of the headache. So, so. Instead of giving your maid subtle worries, right, you're gonna come outside with me, in the daylight, no hissing at strangers, and you're gonna get custom glasses from that magician I once told you about. Don't you fucking dare to play stubborn, because I, for once, am paying for it.

There. I said it out loud, and the world didn't end.