Его колотит, словно в горячке, тонкие сероватые пальцы трясутся и, Тьма со всем, он не хочет думать в чем именно они испачканы. Он смотрит на лицо Сильваны и словно бы не узнает — она другая, абсолютно другая; да, лицо все так же прекрасно, тонкое, очерченное, пусть в тенях этих резкое, отличающееся далеко нездоровым цветом кожи и глаза ее рубиновые, а не голубым сиянием солнечного источника наполненные. Но дело не только в этом — голос, словно из могилы кто-то вещает. Это не тот голос, что звал его раньше, при свете дня или в ночи, это голос сломленный, надломленный и ему невыносимо смотреть на такую на нее намного сильнее, чем на собственные руки.

— Не надо... — ее рука касается щеки и Натанос в ужасе осознает что ничего не чувствует. Нет той теплоты, что раньше жаром куда-то вниз ухала, нет нежности прикосновений, словно холодное что-то перехватило, сдавило, да так и оставило, он лишь только рот открывает, пытаясь дышать, делая вид, что дышит, сглатывая горький ком.

— Нежить... — Натаносу кажется, что сглохло все, а может и правда в этом краю больше живности шумной нет, у него словно уши забиты. — Нежить... — Он повторяет словно заведенный, словко попугай какого-нибудь засранца из Пиратской бухты, который решил сунуться дальше на север в поисках нечестной работки. У него в голове это не укладывается, как не утрамбовывай, как не пытайся впихнуть.

Он был мертв. А сейчас он... нежив.

— Нет. — Он отстраняется, в ужасе, в сожалении, в стыде. Ему стыдно перед командиром, что таким его нашла, что ради него весь этот путь проделала. Ему стыдно, что он мало того, что свой долг не выполнил, не смог защитить ее, прямую свою работу делая, так еще и после смерти служил... мальчишке. Он служил мальчишке. Да, Натанос был подданным Лордерона, но до короля и его мелкого отпрыска ему не было никакого дела, как и им собственно до какого-то обедневшего следопыта с самой окраины — это казалось честным. И гадким одновременно, что в конечном итоге его призвали к служению своей короны насильным способом. — Нет... — Он опускает взгляд вниз и видит изломанный труп лошади — ноги передние переломаны, кости торчат, на исхудавшей от изнеможения морде дичайший ужас, а стеклянные глаза в пасмурно-грязное небо направлены и отражают в себе густые желтые облака; в животе дыра, из которой внутренности вывалились прямо на землю, вокруг которых мухи дикой черной стаей собрались и следы зубов — человеческих зубов — Натанос в ужасе руки свои поднимает и осознает ЧТО он делал, пока его не окликнули. Во рту вкус гнили, вкус свернувшейся крови. — Нет... — Он оборачивается к Сильване. Зачем... зачем она пришла сюда? Зачем вырвала из этого коматозного состояния? Что это за пытка, что за издевательство. Он делает шаг назад и еще один, а затем еще, разворачиваясь. В голове лишь одно — убежать, забиться в самую темную щель и выть там раненным и издыхающим зверем в надежде, что кто-нибудь его пожалеет и наконец прикончит. Ноги не слушаются и он опирается на руки, тонкие и ломкие, на четвереньках бежать оказывается намного быстрее, худая спина выгибается, позвоночник хрустит и ломается, хотя какая разница.

Под руками мутное, липкое, Натанос осознает, что к озеру прибежал. То глубокое, темноватое, что в его воспоминаниях по берегу осокой везде поросло, сейчас голым было, вдоль выжженной земли, а на кромке воды разлилось черное и склизкое масло, что поверхность в зеркало преображало. Он аккуратно к нему подходит, словно к дикому зверю, которое следует приручить. Он вообще дикое приручать не особо любил, к чему волю свободного ломать, куда как лучше с младенчества взрастить, выходить, чтобы лицо твое на всю оставшуюся жизнь отпечаталось не жестокими побоями и муштрой, а привязкой, привычкой. Он на колени на берегу опускается, склоняясь вниз.

На него смотрит нечто, чьи щеки давно ввалились, обтягивая свисающую челюсть, которую уже ничто не держит, обнажая зубы черные, меж которых застряло подгнивающее мясо и черная кровь по рту и наполовину вылезшей бороде сочится. Глаза белесые абсолютно, мутные, как у трупа — да он и есть труп — смотрят прямо в воду. Волосы тоже вылезли, а остатки их серо-седыми стали, это можно было проглядеть там, где грязи на них не прилипло и крови.

На него смотрело чудовище. На него смотрел он сам.

Натанос ревет диким воем, так псы в псарне воют, когда одного из своих теряют, долго, протяжно, он руками в воду забирается, и пальцами цепляя, грязной водой с себя пытаясь смыть все то, что на нем налипло, головой прямо в мутную воду опускаясь и растирая до изнеможения. Плевать, что вода грязная, что на ней запах масла горючего, лишь бы отмыться от этого кошмара. Он не выдерживает, бьет руками по воде, по отражению, что в нем все никак не хочет растворяться и верить не хочет. Колотит, словно своего самого злейшего врага, злобное существо, жуткого монстра. Таких монстров он по шкафам Стефана искал поздно вечером, когда мальчик спать боялся в темноте одному оставаться; ему бы рыкнуть что-то из разряда, что рыцари ничего не боятся, да и он не должен, но вместо этого лез в шкаф невидимого врага прогонять и потом как герой вылезать обратно. Он отослал Стефана к дальним родственникам, когда вся эта шумиха со странной паникой после возвращения Артаса началась и ему оставалось лишь надеяться, что брата вывезли раньше, чем...

Пожалуйста, только не так.

Он не слышал шагов, но знал, что она здесь, смотрит на него, наблюдает и ждет. Он горбится, худые лопатки словно обломанные крылья на серой гнилой коже, а позвоночник пиками острыми. Какой же он сейчас отвратительный, какой же он сейчас жалкий...

— Сильвана... убей меня. — Это прозвучало так... логично. Мертвым место в земле, мертвые не должны ходить так, не должны делать то, что делал он. Это природе противно, это отвратно Свету, хотя хрен с ним со Светом, он в него никогда не верил — это отвратно ему и скорее всего отвратно и ей тоже. — Куда меня забирать... разве что в могилу. Такому отродью только место в могиле... Хотя ладно, нахрен могилу, так на земле прогнию. Нельзя тебе на это... на такое смотреть. Убей...

да, конечно: заповеди и Библия.
но нет ли у тебя, Господи, для нас еще каких-нибудь пожеланий?
ИДИ НАХУЙ ГОСПОДИ.

ouch. эдвард не понимает, какого хуя его всё это так волнует — что-то яростно и отчаянно болит, врач советует заливать спиртным, чтобы не загноилось, эдвард послушно выливает ром в рот. боже, придурок, не так надо. эдвард разводит руками отражению в зеркале — прости, чувак, мы всё проебали. корабль неодобрительно косится — был бы живой, сам за борт капитана выкинул и уплыл. но эдвард внимательно наблюдает, как якорь опускается на дно гавани кингстона — там потом в пьяном бреду понимает, что корабль опять угнали, но не очень переживает.

последнее воспоминание перед тем как алкголь свалился на голову, словно гильотина — раз и всё. нет тебя. и хорошо, и плохо, и свободно. эдвард горланит песни до самого утра, посылает нахуй квартермейстера ( он то корабль и забирает ) и отмахивается от галлюцинаций — они приходят всегда словно по часам, а на самом деле, когда алкоголя в крови становится меньше привычной и необходимой дозы — призрак мэри рид обвиняет его в бездействии и алкоголизме, эдвард очень громко смеётся — так и хорошо же, вот он я такой настоящий, что вы из меня непонятно кого делаете ?

мэри рид умирает у эдварда на руках, и он моет их в солёной воде до тех пор, пока итак грубая кожа не становится похожей на наждачную бумагу — ему кажется, прислонит к лицу, разрежет себя насквозь, да только не замечает — уже пополам разрушенный, покрывшийся грязью и позором.

либо смейся, либо пей. порох в пистолете каждый раз оказывается мокрым, когда эдвард подумывает со всем покончить — его избивают другие пираты, смеются над его когда-то звучным именем капитана кенуэйя и бросают в воду — эдвард с морем давно слился и как бы не хотел, уже в нём не утонет. слишком родное, слишком любимое — он ради него всё дорогое продал, даже жену в англии оставил вместе с душой.

i dont get this life anymore — эдвард поёт моряцкие песни, словно воет — криков уже не осталось, — пытается ходить в церковь, но блюёт пастырю под ноги. а потом долго беседует с галлюцинацией христа, посылая его самыми суровыми и отвратительными моряцкими ругательствами. утром просыпается в компании козлов и смеётся. опять, блять, смеётся.

ну и какого хуя его всё это так волнует ? не знает, где могила мэри, не знает, где будет его — пиратам она вроде бы не нужна, но эдварду хочется, чтобы к нему порой приходили — цветы может клали или бутылку рома. он его, конечно, не выпьет, но будет рад. но вот только приходить больше некому — все, кто его когда-то на плаву держал, либо погибли, либо оставили, повернув свою спину и проявив милосердие, спрятали взгляд отвращения.

капитан эдвард кенуэй превратился в постыдного пьяницу, который связь с реальностью стабильно теряет через десять минут, после того как проснётся во второй половине дня.

ну и заебись ? да ? йо-хо-хо пиратская жизнь по мне. йо-хо-хо вот бы сдохнуть поскорей.

ouch. уже не замечает привкус соли на губах, уже устаёт жаловаться, что они взяли слишком мало рома. бочки в трюме закончатся, когда на него снова нападёт приступ плохого настроения — когда галлюцинации снова начнут стучаться в череп и пробираться сквозь трещины внутрь. адевале съебывает к ассассинам — у них цель благородная, а не как твоя — золото-золото-золото. адевале возвращает эдварду 'галку', тот смотрит на белые паруса и дрожит. оправданий уже никаких — у эдварда слишком сухо в глотке, чтобы посылать негра в жопу — он почти называет его никчёмным и глупым рабом, но вовремя прикладывается к бутылке. эдвард, куда ещё ниже, мальчик.
хочешь на дно ? а что, я ещё не до конца на него опустился ?

эдвард хочет набрать побольше воздуха в лёгкие, привязать камень к ноге, выйти в открытое море, упасть в воду и опуститься вниз на дно, лечь на спину и представить будто вот она жизнь — под водой, в тишине. как жаль, что он сразу сдохнет, даже не добравшись до дна — воздуха не хватит, он же не какой-нибудь искатель жемчужин с насау.

все пираты попадают к дьяволу — так говорит церковь, так говорят охотники на пиратов ; эдвард смеётся, когда осознаёт, что делает — спешит к морскому дьяволу по своему собственному желанию. забавно, так сильно хочет жить — так сильно хочет избавиться от чувства вины, от галлюцинаций и позора, что готов прыгать в ад — матросы дрожат, им идея капитана не нравится ; их осталось всего десять — самых отбитых, единственные, кто согласился с ним плыть, устав от кингстона. эдвард улыбается — он теперь всегда улыбается, когда хуёво. и даже почти трезв — трезв, как матрос, то есть выпил лишь пол бутылки рома, чтобы море не шатало.

— ну и где, блять, ваш морской дьявол ? — он свешивается через бортовые перила, на воду смотрит и рифы с разбитым кораблём. плыть туда на шлюпке как-то не очень хочется — у эдварда инстинкт самосохранения в абсолют возведён — жить слишком хочется. — э-э-э-э-эй, осьминог, выходи, дело есть !

он громко смеётся, поворачивается к команде — кто-то крестится, эдвард фыркает, браваду строит. зачем вам бог, если мы идём к дьяволу ? тут его точно нет. море бурлит — оно теперь всегда для эдварда бурлит, словно один огромный котёл с кипятком — даже странным не кажется.

толика любопытства сжирает его изнутри — почти живым себя чувствует от этого — ну где же, правда, ваш дьявол ? я так сильно хочу его увидеть, спросить, попросить, может быть даже молить ? эдвард выбросил свой крестик несколько лет назад — бога рядом нет и никогда не было. а вот дьявол — его дыхание он чувствовал всегда — иногда острее, иногда слабее.
иногда — прямо сейчас.

эдвард расплывается в улыбке. ouch, i'm in shit, aye.